Рецензируемая монография М. Строганова посвящена актуальной проблеме соотношения классической и массовой культуры. Этот вопрос автор решает в основном на материале историко-культурных явлений XVIII–XIX веков, допуская значительные экскурсы в века XX–XXI, чем, конечно, усиливает впечатление от актуальности решаемой им проблемы, и, мы бы сказали, публицистичности рассуждений и выводов. При этом автор опирается на собственное детальное рассмотрение конкретных историко-культурных фактов, раскрывающих эволюцию некоторых знаковых для русской культуры мифологем, а также русского песенно-музыкального искусства в его тесной связи с историей русской литературы и фольклора.
Монография состоит из нескольких частей, объединенных отчетливо выраженной в заключении авторской концепцией прозрачности границ между мирами классической и массовой культуры, их сущностного единства в свете взаимной историко-культурной и социальной обусловленности.
Центральным героем рецензируемой монографии, несомненно, является А. Пушкин. Рассмотрению его личности и творчества в рамках решения заявленной в работе проблемы Строганов посвящает наиболее объемную в количественном отношении и центральную в концептуальном плане главу «Судьба “Черной шали”». Здесь он рассматривает литературный генезис известного стихотворения Пушкина, а также его дальнейшее бытование в разного рода проявлениях массовой культуры, — пародийных, фольклорных, «преступных» (с. 33) и т. д. Следуя логике своей концепции, ученый задается вопросом, почему это стихотворение воспринималось уже при жизни поэта как типичное явление массовой культуры своего времени? Отвечая на этот вопрос, он выстраивает следующую логическую цепочку: «Пародийная ориентация текста “Черной шали” объясняет гротесковую утрированность в изображении страстей, к которой прибегает Пушкин и которая смущает современного читателя <…> гротесковая утрированность была осмыслена как ультра-романтизм, вполне во вкусе массовой культуры, и именно в этом качестве была принята совре- менниками, принята сразу же и с восторгом» (с. 60).
Итак, «пародийная ориентация» — «гротесковая утрированность» — «ультра-романтизм» — массовая культура. Отсюда следует экзистенциальная значимость для строгановской концепции «Черной шали» как масскультного явления par excellence «пародийной ориентации», без которой, очевидно, рассыпается вся отмеченная логическая цепочка. Как же ученый доказывает свое положение о пародийности «Черной шали»? По его мнению, Пушкин пародировал в этом стихотворении такие баллады В. Жуковского, как «Алина и Альсим» (1814) и «Мщение» (1816), а также поэму Байрона «Гяур» (1813). Обосновывая этот тезис, ученый находит в тексте «Черной шали» конкретные мотивно-образные переклички с текстами-донорами: образы армянина и его шали, «страданий “супруга”» (с. 49), промелькнувшее в пушкинском черновике имя Гассан, утопление тела убитой героем девушки «в дунайских волнах» (с. 58). Кроме того, Строганов указывает на рифменную пару «шаль/жаль» в черновике «Черной шали» как на конкретное заимствование из баллады «Алина и Альсим»; на использование Пушкиным строфики и ритмики «Мщения» (с. 50); на четырехстопный амфибрахий как на размер, напрямую связывающий «Черную шаль» с «Гяуром», поскольку именно этим размером написан эпиграф к поэме Байрона (с. 58–59).
Однако комментаторы новейшего Полного собрания сочинений Пушкина А. Лобанова и Г. Потапова не приняли концепции Строганова о пародийности «Черной шали» (с. 50–51). При этом они проигнорировали установленную Строгановым интертекстуальную связь между «Черной шалью» и «Гяуром», ограничившись несколькими скептическими строчками касательно, по их мнению, мнимой связи стихотворения Пушкина с балладой Жуковского «Алина и Альсим». С другой стороны, указав на культурно-историческое окружение Пушкина в Кишиневе как на возможный генетический источник образа армянина в «Черной шали», комментаторы отметили научную значимость наблюдений Строганова по поводу принятых в то время и в том месте мужских головных уборов, проведенных им с опорой на свидетельства современника 1820-х годов. Строганов отказался от возражений в адрес своих критиков и разместил их отзыв в сносках к основному тексту своей монографии, констатировав тем самым патовую ситуацию, сложившуюся в современном пушкиноведении в области установления пародийности «Черной шали». Однако, на наш взгляд, сходство во мнениях противоборствующих сторон относительно прямой каузальной связи между свидетельством современника о шали как характерном головном уборе кишиневских армян и соответствующим головным убором героя-любовника «Черной шали» свидетельствует об универсальной релевантности биографического метода, актуального для рассмотрения даже архаических литературных фактов.
Кроме того, личность и творчество Пушкина играет конструктивную роль также и в последующих главах монографии, буквально в соответствии с релевантной, по мнению Строганова, для российского общественного сознания мифологемой «нашего всего». По его обоснованному мнению, стихотворение Пушкина «Лучинушка» (1833), в котором наблюдается символизация конкретных бытовых образов аутентичной народной песни и связанная с этим приемом трансформация гендерной проблематики, так же конгениально тенденции русского образованного общества XIX века к адаптированию этнографических артефактов для собственных культурных потребностей, как «Черная шаль», представляющая собой образец соответствующего адаптирования артефактов элитной литературы романтического направления. И в том, и в другом случае Пушкин выступил в роли как бы «ретранслятора» замкнутых или вымирающих культурных традиций в сферу актуального общественного сознания. Он подарил им «вторую жизнь», адаптировав их к запросам и потребностям широкого культурного читателя либо слушателя своего времени. Ясно, что, по логике исследователя, этого впечатляющего результата Пушкин мог добиться только благодаря проникновенному знанию своей читательской аудитории. Для пущей ясности этой концепции Строганов сопоставляет культурную практику Пушкина с деятельностью знаменитого хормейстера Д. Агренева-Славянского, с успехом адаптировавшего этнографический и авторский песенный репертуар к культурным запросам массового слушателя своего времени. По Строганову, Агренев-Славянский стоял у истоков создания российского эстрадного искусства.
Во второй части монографии Строганов рассматривает различные проявления массовой культуры в области нравов литературной среды. При этом масскультное поведение a priori понимается исследователем как асоциальное, нарушающее принятые в обществе нравственно-этические нормы. Кроме того, эти нормы, по его мнению, имеют внеисторическое значение. Строганов подводит под общий знаменатель нравствен- но-этических норм такие разные с культурно-исторической точки зрения артефакты, как ломоносовский и пушкинский культурные мифы, жизнетворческие практики арзамасцев и литературно-критический дискурс Н. Михайловского. В этом контексте внешне респектабельная мифотворческая позиция Пушкина, увидевшего в Ломоносове только создателя российской науки и образования («первый наш университет», с. 191) и тем самым фактически аннигилировавшего сформировавшийся в поэзии XVIII — начала XIX веков мифологический концепт Ломоносова как родоначальника русской классической поэзии, в представлении Строганова, носит типологическое сходство с прагматической культурной политикой николаевских чиновников, внесших, по его мнению, значительную лепту в создание государственнического концепта «наше все»; или с унижающим человеческое достоинство стебом И. Дмитриева, Д. Дашкова и иже с ними над В. Пушкиным, просто «хорошим человеком»; или, наконец, с литературно-критическим дискурсом Михайловского, уже легализовавшего прием стеба в российской культуре конца XIX — начала XX веков.
По замыслу Строганова, фигуре Пушкина, продуцирующего своей деятельностью стирание границ между мирами элитарной и массовой культуры, противостоит фигура М. Салтыкова, сторонника принципа иерархичности в культурной сфере. Деятельности Салтыкова в указанном аспекте посвящена третья, заключительная часть монографии. Согласно Строганову, Салтыков — это писатель-классик, не только наиболее ярко отразивший в своем творчестве явления формирующейся в его время массовой культуры, но и выработавший авторитетную концепцию относительно мирного сосуществования в едином национальном пространстве классической и массовой культуры.
Масскультная тематика творчества Салтыкова и существующая в современной науке необходимость в ее комментировании дают Строганову законный повод произвести масштабные изыскания касательно волновавших писателя проблем рецепции французской оперетты в российском обществе второй половины XIX века, конкретнее — «театрального тела и связи массовой песни с общедемократическими движениями своего времени» (с. 354), женской эмансипации и сексуальной революции как общеевропейских культурных явлений своего времени.
Что касается концепции мирного сосуществования элитарной и массовой культуры, то, по Строганову, она явилась следствием культивируемого Салтыковым ригоризма в отношении последней. По наблюдению исследователя, этот принцип разделяли с писателем также и его современники, творцы русской классической музыки П. Чайковский, М. Балакирев, С. Танеев и др.
Однако и в ригоризме Салтыкова, реализовавшего метафору «запаха Петрушки» для характеристики деятельности современных ему писателей «третьего сорта» (с. 311), ученый парадоксально усматривает «родовое сходство» (с. 311) с позицией Пушкина, использовавшего подобную метафору «вони» в отношении этнокультурного дискурса Крылова (с. 311). Итак, Строганов напоминает своему читателю о другом облике Пушкина: писателя-профессионала, для которого принцип иерахичности культурных ценностей имеет экзистенциальное значение.
Строганов завершает свою монографию призывом к толерантному отношению относительно современных проявлений масскульта, — сериалам, детективам, эстраде и т. д., — как формирующим «в общественном обиходе <…> представление о национальном единстве» (с. 400). Однако, на наш взгляд, в недрах его книги сидит раскаленный гвоздь сомнения по поводу продуктивности толерантного принципа laisser faire в области культуры: в конце концов, его читатель может задаться логичным вопросом: где наш, современный Пушкин? Где наш, современный Чайковский? И что мешает их появлению на современной культурной сцене? И, думается, предельно отчетливо обрисованная Строгановым ригористическая позиция выдающихся деятелей русской классической культуры XIX века относительно феномена масскульта могла бы помочь этому читателю ответить на мучительные для него вопросы.
Черкасов, В.А. М. В. Строганов. Парадоксы культуры: Работы разных лет. СПб.: ООО «Издательство «Росток»», 2022. 402 с.; ил. / В.А. Черкасов // Вопросы литературы. - 2024 - №4. - C. 172-177